Берега и волны - Николай Бойков

Васька был в ударе и пел, играя на публику:

– Увезу тебя я в тундру…

– Увези на Канары, там тепло, – запричитала подруга.

– Это не ко мне. Прости, подруга, я – моряк, а потому – без денег.

– Без денег, Васенька, как без любви – всегда один. – Она отряхнула с его плеча невидимые глазу пылинки.

Он подставил другое плечо:

– А дядя-голубятник учил нас, пацанов, что всё лучшее в жизни прилетает, как голуби на чердак… По любви.

– На чей чердак, Вася? – подруга показывает на голову и смеётся.

– Вася-друг, когда рядом женщина – философия не уместна: готовься в рейс зарабатывать деньги. Понял?

– Понял. А чего тебя капитан вызывал?

– Мастер! Погранцы пришли мзду собрать: ты вчера от трапа ушёл?

– Я только кофе заварил себе, холодно ночью. И кто придёт, если порт под тройной охраной?

– А они говорят: придут посторонние, запустят двигатель, и уведут судно на Канары или до Сингапура.

– Далеко. Все знают. А ты, что сказал им?

– Сказал, что мы винт снимаем на ночь – без винта пароход не уйдёт.

– Как снимаем?

– Так и снимаем. Пришлось повести на кормовую палубу и показать – лежит. Как миленький. Ещё и болтами прикручен. Поверили.

– А что не так? – спросила сообразительная Танечка, заподозрив подвох.

Ответил Васька, довольный, словно пивка глотнул:

– Так это же запасной. Он на любом судне есть, на палубе гниёт, а вот – пригодился…

Таня повернулась и тихо спросила:

– Серёженька, а если я не захочу довольствоваться малым? Если я захочу тебя всего?

– Тогда будем жить на чердаке. Куда голуби прилетают.

– Какой такой чердак на пароходе? Чудаки! Нет такого слова на флоте!

Васька опять входил в роль, достал, как фокусник, из-под руки и разливал из фляжки с бульканьем:

– Содрогаясь, гляжу на отраву, что сквозь грани стакана видно, но по полному римскому праву, коль уплачено – выпью до дна!.. Из флотской классики поэта Кирьянова!

– С утра пить, Вася, это уже перебор! – сказала Таня, повернулась к хозяину каюты, – всё было хорошо. Всё было заманчиво…

– Агитка! – Встрял довольный собой Васька. – Гаишник останавливает девушку: Мадам! Вы за неделю сбили четырех пешеходов – это перебор! – Перебор? А сколько можно?… Ха-ха-ха!

– Погоди, друг, – остановил его штурман. – Давай, не путать праведное с грешным. Нам с Таней пора.

– Куда? На чердак? Где счастливые голуби… целуются и воркуют?

Таня вернулась домой одна. Не позволила провожать себя – видела, что у него уже голова занята другими заботами: железный монстр у причала с мачтами и трубой, молча и уверенно отбирал у неё её счастье.

Дома было тоскливо и мрачно. Солнце, казалось, померкло, а день – замер в ожидании боя часов, но часы – остановились.

Она вдруг подумала о своих маленьких комнатах, как о живых. Что они думают о ней? Что они помнят? Что – могли бы рассказать ему, если бы он оказался здесь и прислушался к ним? Ей стало его не хватать. Хотелось, чтобы он позвонил. Но она не оставила ему ни телефона, ни адреса… Почему? Гуманитарная очень? Вспомнила: гуманитарий – это не значит, что ты силён в литературе и истории, а то, что ты слаб в математике… Просчиталась. Дочь мудрого народа – просчиталась со счастьем. Добросовестно берегла свою независимость. Добросовестный человек – универсален. Кто это сказал? Папа её учил: нельзя быть добросовестным в одном и не добросовестным в другом…

Включила телевизор. Пьяный в вытрезвителе поёт, смеётся, и говорит громко: запомните меня как человека, который на нарах, на ваших глазах – любит жизнь! Работаю! Гуляю! Люблю! Хочу петь! И пою! Мудрость по Конфуцию – я и государство – это блеф! А я люблю греков: человек – может оказаться богом, который слегка перепил от счастья! Делай – как я! Будешь счастлив – как бог! – два милиционера смотрели на него с уважением – философ!

Выключила телевизор. Не находила места. Прилегла на кровать и уснула…

Ей снилась его каюта. Она слышала его голос:

«…Ещё один день прошёл без тебя. Так досадно и пусто. И долго. Словно это – последний день жизни. Упрёком, что не увидел тебя. Наказанием, что не бежал к тебе. Казнью, будто предал тебя. Надеждой, что снова всё тело моё вдруг поднимется и рванется на голос твой, обгоняя и чувства, и мысли мои. Как бабочки – из тени на свет, и обратно… Как в другую жизнь и обратно…

…После этой близости я, будто прозрел, но ведь я уже был зрячим… Будто научился говорить, но я уже был говорящим прежде… Будто научился видеть и говорить не глазами и языком, а каждой клеточкой, которая соприкасалась с тобой и запомнила тебя. Я чувствую, как пальцы мои всё ещё держат твои пальчики, и кровь наша пульсирует и перетекает, словно мы прирастаем друг к другу. Губы твои продолжают двигаться и прикасаться к моему телу, открытому твоим поцелуям. Ладони твои скользят по моим рукам, по груди и бедрам, сладостно вытягивающимся от этих прикосновений, как струны. Кровь пульсирует в ямках локтевых и под кожицей шеи так, словно касаешься ты самых чувственных клавиш моей души, прорывающихся наружу, и она – душа моя – рвётся петь и стонать. Будто стал я оргáном и скрипкой… и ветром в сосновых ветвях над скалистым обрывом… И готов вот сейчас оторваться от веток и берега и улететь. За край света. С тобой…

Тебя так долго нет рядом. Но улыбка блуждает по моему лицу, и оно поворачивается в поисках тебя, как подсолнух поворачивается в сторону солнца. Даже в пасмурный день! Где ты? Мы чувствуем друг друга. На расстоянии. Мы продолжаем говорить на этом, открывшемся внезапно, языке соприкосновений и общего дыхания. И бунтующей крови, которой вдруг тесно метаться по венам двух тел, отдельно. Она – переплескивается через край.

Бурля. И смеясь. И играя. Так гуляет вино. Так оркестр свои пробует трубы, перед тем, как взорваться симфонией. Так язык привыкает к словам незнакомым и новым. Это – наши слова. Только нам лишь – понятные. И услышаны – только нами. В мире – нашем. Приласконом. Тихом. Любимом, словами любимыми. Ты меня слышишь? Близкая… Близко я. Где бы ты ни была…

…Почему я избегаю людей, даже знакомых? Я не прячусь ни от кого. Но дела и работа вдруг стали не важными. А улицы – не интересными. Лица знакомые – отдалились. Они ведь не знают слов языка нашего. Не понимают. И я увожу тебя. От улиц и теней. От чужих и друзей. У них другие слова – грубее. У них другие голоса – громче. Они делают тебе больно. А мои руки по твоим волосам – лечат. А твои глаза, прямо перед моими, сливаются в единое глазное яблоко. Зелёное и широкое. Счастливое. Я целую реснички твои. Обнимаю плечи твои. Обвиваю. Кружусь и переплетаюсь. Прижимаюсь губами к щиколоткам твоих ног. Ты слышишь меня? Голова моя улетает от твоих поцелуев. Ладони и пальцы ищут и соприкасаются, рождая электрическую радость. Губы твои – нежно мягкие. Смеются мне в ухо сладким дыханием, от которого горячо и щекотно по всей спине. И тела изгибаются, повторяя друг друга. Подчиняясь твоему поцелую.

Я люблю этот тайный язык, рождённый твоими ласками. Околдованный – твоим шепотом. Понятный – моему телу и моим желаниям. И я весь – твой. Ты видишь? От лёгкого прикосновения твоих пальчиков к моему подреберью я поднимаюсь над землей. Горизонтально зависая. Покачиваясь, руки в стороны. Совсем не боюсь этой высоты. И бездны. И только от дуновения твоего, прямо мне в губы, я лечу, словно облако. Потому, что ты смотришь на меня. Пока – смотришь. Пока – ты улыбаешься. Мне. Ничего не страшно. Сорваться и лететь! Пока ты улыбаешься мне. Улы…»

Она открыла глаза. Снова вспомнила. Снова пришли эти мысли и собственные слова:

– Сколько слов и мелодий бушуют сегодня в моей душе… Сколько хочу сказать своих слов! Но боюсь чужих глаз!

И только сейчас поняла, что её разбудило: в прихожей звонил телефон…

Давно. Громко. Требовательно.

Она догадалась…

Воспоминание о доме

Рассказ

Я сидел в Турции январь и февраль, в утренней темноте уезжая из гостиницы на верфь, а в вечерней – возвращаясь. Уезжал – с планами на весь день, приезжал – выжатый как лимон, с жаждой горячего чая и горячего душа. Или – наоборот: душа и чая.

Раджеп жил на другой стороне страны и заехал за мной в канун марта – небо серебрилось чистыми каплями дождя и света, хотелось верить – весеннего.

Услышав его звонок: «Дружище, я в машине у подъезда в гостиницу, вылетай!», я выскочил на улицу, подняв над головой в одной руке легкую сумку, в другой – нераскрытый зонт. Яркий и длинный шарф на моей шее развевался как флаг, подчёркивая важность события и моё настроение. Стеклоочистители в салоне метались за каждой каплей и не успевали.

– Ты чего зонт не раскрыл? – насмешливо протрубил его голос, смеялись чёрные глаза, зубы сверкали в улыбке, но сам он не ждал ответа, а уже выжимал газ из бешеного мотора и крутил руль, вылетая на дорогу. Он любил торопиться, как настоящий потомок янычара.